АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ И ДИОНИСИЙСКОЕ
Ницше выделяет два начала бытия и художественного творчества: "аполлоническое " и "дионисийское". В греческом пантеоне боги Аполлон и Дионис – противоположные типы.
Аполлон выражает:
- порядок
- чувство меры
- мудрый покой
- гармоническую красоту
- ограничение диких порывов
- разумное познание с помощью логики, шаг за шагом
Дионис – это:
- первобытный хаос
- избыток и нарушение всякой меры
- чувственный экстаз и упоение
- свобода от ограничений
- познание при помощи интуиции, сразу, подобно пророческому видению
Аполлон воплощает принцип индивидуации, выделения человека из природы в нечто особенное и отдельное. В существо, познающее природу с помощью рацио – рассудка и логики – и организующее, упорядочивающее природу по-своему, в соответствии с понятиями красоты и пользы. Но, вместе с ощущением могущества, это существо чувствует себя скованным культурными запретами, а, кроме того, одиноким, оторванным от своего природного первоначала. Дионис символизирует возвращение к этому началу. Это одновременно ужас и восторг, охватывающий человека при нарушении принципа индивидуации. Человек сбрасывает с себя оковы цивилизации, все культурные запреты, становится вновь на время диким зверем – не столь могущественным за счёт рацио, зато соединенным, примиренным, сплоченным с остальной природой, даже единым с ней.
Если аполлоническое – это сознательное начало, то дионисийское – начало инстинктивное. Аполлоническое – разумное, рациональное, рассудочное. Дионисийское – интуитивное. Любая культура – синтез этих двух начал. Но в любой культуре они не находятся в гармоническом единстве, всегда превалирует либо одно, либо другое. Современная культура страдает, по Ницше, ослаблением дионисийского начала, человек этой культуры уже не может, отпустив поводья, ввериться своему инстинкту, он доверяет только знаниям. Опасность такого состояния двоякая.
О первом неприятном последствии такого перекоса говорил сам Ницше, и не он один. Культура, лишённая противоположностей, отданная всецело одному началу, лишается плодовитости. Она не может уже породить что-нибудь принципиально новое. А, значит, теряет и смысл – если только смысл культуры в приспособлении к изменяющейся среде. Культура, переставшая порождать новое, не может больше выполнять свою функцию. Она опасно больна и нуждается во вскрытии и выпуске наружу всего, что подавлялось и копилось внутри. Это похоже на вскрытие нарыва, операция обещает быть неприятной, однако, если её откладывать на потом, больному будет становиться только хуже.
Об этом говорил Фрейд, занимающийся проблемами нашей психики. Вторая опасность однобокого существования следующая: будучи подавленными, инстинкты никуда не исчезают. Нерастраченные силы копятся внутри и подтачивают организм, пока он их сдерживает. Но бесконечно сдерживать их он не может. Вместо того, чтобы понемногу выпускать пар безо всякой опасности для себя, мы всё увеличиваем давление внутри и доводим до «взрыва парового котла» с кровью и жертвами. Долго сдерживавшийся культурный человек неожиданно для самого себя бросается во все тяжкие, в самое разнузданное буйство, на преступление, в пучину разврата, рушит одним движением так аккуратно налаженную жизнь, вставшую ему, наконец, поперёк горла. То же можно сказать и обо всей культуре. Ницше, со своей чувствительностью, бьёт в набат, предчувствуя взрыв парового котла Европы. То же делает и Фрейд, пытаясь вывести из-под запрета одну из самых табуированных тем – половые отношения. Это попытка хоть немного ослабить внутреннее давление, служащее источником психических болезней – и избежать беды.
Мы назвали две беды, идущие от пренебрежения дионисийским началом: бесплодие культуры и опасность дионисийского взрыва, когда всё дикое, долго подавлявшееся, выходит наружу внезапно и разрушительно. Кажется мне, есть ещё и третья беда. Мы говорили, что культура – для приспособления к меняющейся среде. А приспособление – для жизни. Для чего же сама жизнь? Есть точка зрения, что жизнь – явление самодовлеющее, смысл жизни – в поддержании жизни. И всё. Видится мне, это иначе.
Раньше, размышляя на тему добра и зла, я ставила за добро, за благо вещи её бытие, существование. А за абсолютное благо в мире - собственно, бытие мира. Но это, хотя и не совсем ошибочно, также и не совсем верно. Почему?
Кажется, нет такой силы, которая могла бы прекратить бытие мира. Проще говоря, миру некуда развалиться. Если обдумать положение мира (для этого достаточно одной логики) - становится ясно, что развалиться миру некуда, это во-первых. Мир не живой (ему незачем), это во-вторых. Значит, он ничего не чувствует, это в-третьих. Значит, ему всё равно, в каком состоянии находится его содержимое - в упорядоченном или нет, это в-четвёртых. Единственные, кому не всё равно - мы, живые, это в-пятых. Живым хотелось бы жить как можно дольше и как можно лучше. (Иногда дольше и лучше противоречат друг другу, это очень интересные моменты. Но про это потом.) ЛУЧШЕ. Что такое лучше? Это, пожалуй, значит, испытывать максимум радости. Радость живых выходит абсолютной ценностью во Вселенной.
Подавление дионисийского начала в пользу аполлонического, отказ от квалиа, от ощущения мира в пользу рационального познания мира – бессмысленное варварство и зло. Добром это может быть только в той степени, в какой само рациональное знание способно добавить радости живущим. Когда рациональное познание начинает отнимать радости больше, чем привносить – оно становится злом и стоит ограничить его разбег. Мои слова – не отказ от факта, что всё познать можно. Тут вопрос: нужно ли? Некоторые вещи можно познать, но нужно – прожить. Та самая радость. Можно узнать умом, что она такое, но смысл в том, чтобы чувствовать её. Когда поднимаешься на уровень выше, то есть, замечаешь, что чувствуешь её, начинаешь смотреть на неё со стороны – и перестаёшь испытывать её.
Выход есть. Если только твоя радость от процесса познания радости превышает силу изучаемой радости – тогда такое познание имеет смысл) И если всё познание ведётся с целью увеличения радости живущих, тогда такое познание осмысленно. Но надо, чтобы к тому моменту, когда придёт время вкусить плоды познания, мы не разучились бы чувствовать вкус.